Подошел к концу триста двадцать шестой день войны. Альфред Кох
Подошел к концу триста двадцать шестой день войны. После того, как россияне все-таки взяли Соледар, ничего нового не случилось. И поэтому комментировать нечего.
Вы, наверное, ждете, что я как-то отреагирую на сегодняшний хейт в отношении Арестовича? Вынужден вас разочаровать: я никак на него не отреагирую. Включаться во внутриукраинские разборки мне не хочется, а “агентом Кремля” я его не считаю. Я сам нередко высказываю какие-то суждения, которые не нравятся украинской публике и за это получаю волну ненависти и всяких набивших оскомину плоских острот типа: “этот Кох сломался, несите нового” или совсем беспомощную глупость про “всякого русского либерала, который ломается на украинском вопросе”.
Публике нравятся такие скучные трюизмы, она считает их мудростью. Но на мой взгляд, они больше говорят о ней самой, чем о том, в адрес кого они направлены. Как на все эти волны говна реагировать, я честно говоря не знаю. И, поэтому, пользуюсь известным принципом “если не знаешь, что делать — не делай ничего”. И Арестовичу я советую поступить также.
Хорошего ответа на хейт не существует, а плохой только подольет масла в огонь. К тому же нам и без этого есть о чем поговорить. В Днепре на данный момент уже 30 погибших. И сколько их еще прибавится — одному Богу известно. Я знаю, что это не первый и, к сожалению, не последний случай. Я знаю, что в этой войне и до этого погибали мирные украинцы, в том числе и дети. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что сейчас большинство украинцев испытывают ненависть к россиянам и хотят мести.
И я не буду произносить сейчас никаких проповедей милосердия. У меня у самого уже все пусто внутри. Я утратил способность испытывать какие-то эмоции по отношению к России. К конкретным людям — да. Но в целом, как к некой уникальной сущности у меня уже нет никаких чувств. Наверное, это плохо?
Наверное, я все-таки должен испытывать какие-то эмоции к стране, в которой я пускай и не родился и не провел свое детство, но все же я там закончил школу, институт, женился, работал, жил больше сорока лет… Я прислушиваюсь к себе: тишина. Ничего нет. Как писал Лермонтов “…Ни слава, купленная кровью, ни полный гордого доверия покой, ни темной старины заветные преданья — не шевелят во мне отрадного мечтанья”. Не шевелят.
Все вытравили питерские чекисты. И не только питерские. И не только чекисты. Я думаю, может эта такая защитная реакция организма? Когда в доме лежит обреченный больной человек и все уже понимают, что шансов нет и нужно готовиться к неизбежному финалу, то поначалу люди еще плачут, жалеют его, а потом как-то все притупляется и близкие просто механически за ним ухаживают, слушают его предсмертный бред, держат за руку и уже начинают готовиться к прощанию. У меня есть четкое понимание того, что Россия прошла свой жизненный путь.
Концепт исчерпан. Она все, что хотела, уже сказала человечеству. И этот ее ракетный залп — это ее последнее прости. Есть государства, которые существуют тысячелетия. Есть — которые пролетели на небосклоне истории как кометы. Вот Россия не долго, но и не коротко прожила свой век и померла. Под конец она выглядела ужасно.
Вся обгадилась, обоссалась, совершенно спятила, кидалась на всех, извела себя и близких жуткой смесью мании преследования с манией величия. Деменция часто сопровождается невероятной двигательной активностью…
И никто в этой безумной, страшной старухе не узнал бы теперь ту цветущую красавицу, которой ее еще многие помнят… Или нам казалось, что она такой была? Когда-то мы ее любили. И поэтому были слишком снисходительны к ее слабостям. Наверное в ее слабостях мы видели себя? Такое ведь тоже может быть? Скорее всего…
Потом, в морге, хладнокровные историки-прозекторы вскроют ее труп, установят точную причину болезни, скажут что-то про судорожные последние попытки врачей как-то помочь больной, спасти ее. И вынесут свой вердикт. Типа: вот тут у Гайдара был шанс. Надо было продолжать эту терапию. Или нет, к тому моменту болезнь зашла уже слишком далеко и Черномырдин лишь мог облегчить ее страдания…
А еще они скажут, что мозг умер 24 февраля 2022 года. Дальше больная была уже овощем… Наверное консилиум примет решение об эвтаназии. И грустная обязанность выключить рубильник будет предоставлена Украине.
Если это удовлетворит ее жажду мести — то ок. Пусть это будет местью. Но у меня нет ничего. Я все свои слезы по России уже пролил. Пустота. Я просто жду. Часы тикают, время уходит, тьма приближается… Конечно на этом месте будет что-то другое. Совсем не то, что было. Оно тоже назовет себя “Россия”. Но это будет не она.
Как умерла Россия надворных советников и околоточных надзирателей, ярмарок и купцов, казаков и колокольного звона, а на ее месте выросла Россия чекистов и зеков, пионеров и солдат, голода и бесплодных надежд, так и после того, как умрет эта Россия силовиков и сислибов на ее месте появится какая-то другая, неведомая страна, которая опять назовет себя Россия. Но это будет страна, которой я не знаю. И я не уверен, что я буду иметь к ней какое-то отношение. Я уже слишком давно там не был. Я потерял ее дыхание. Впрочем, до той, новой России еще очень далеко. Нам нужно справится с этой вздорной старухой. Она уже мертва.
Все ее конвульсии — это просто ужасная агония. Не каждому дается достойный уход. Некоторым — вот такой: страшный и кровавый. Вот такие мысли приходят ко мне в голову, когда я думаю о ракете, убившей людей в Днепре. И даже не столько о ракете, сколько о реакции россиян на это убийство. Кто-то злорадствует, кто-то забившись в угол ужасается, но большинство сохраняют бодрое безразличие: это меня не касается, я к этому не имею никакого отношения. Это безразличие и есть признак смерти. Ха… Вот и я сказал трюизм… В старости перестаешь бояться быть банальным. Это в молодости хочется всех удивить своей необычностью и оригинальностью. А в старости уже хочется говорить просто то, что думаешь. И собственная банальность уже не удручает. И банальность, которую я хочу сказать напоследок, состоит в том, что наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами. Слава Украине
