- Род деятельности
Поэт
- Дата рождения
06 января 1938
- Дата смерти
03 сентября 1985 (47 лет)
- Стус центр
Биография
ЖИЗНЬ ВАСИЛИЯ СТУСА
(хронология)
6.01.1938 — в семье Семена Демьяновича и Елены (Їлини) Яковны Стус родился четвертый ребенок. Его назвали Василь (Васыль).
1941 — Отец перевозит Васыля с села Рахнивка Винницкой области в г.Сталино (нынешний Донецк), где родители начинают работать на одном из химкомбинатов города.
1944-1954 — обучение в средней школе № 75 г. Сталино (название дано в честь стали, а отнюдь не вождя народов).
1954-1959 — обучение в Сталинском педагогическом институте по специальности "Украинский язык и литература".
15.08.-15.10.1959 — учительствовал в Таужнянской средней школе Гайворонского района Кировоградской области.
11.1959-11.1961 — служил в рядах вооруженных сил на Полтавщине и Южном Урале.
7.12.1961-16.01.1963 — преподавал украинский язык и литературув средней школе № 23 г. Горловка, Донецкой области.
15-23.03.1963 — работал подземным плитовым на шахте “Октябрьская“ г.Донецка.
26.03.-26.10.1963 — литературний редактор газеты “Социалистический Донбасс“ г.Донецка.
С 1.11.1963 — аспирант Института литературы АН УССР им.Т.Г.Шевченка по специальности “Теория литературы“. Переезд в Киев.
4.09.1965 — выступление в киевском кинотеатре "Украина" против арестов в кругу украинской интеллигенции.
20.09.1965 — отчисление из аспирантуры за “систематическое нарушение норм поведения аспирантов и сотрудников научного учреждения".
28.09.-23.11.1965 — работа в строительной бригаде и кочегарке Украинского научно-исследовательского Института садоводства в Феофании, что под Киевом.
10.12.1965 — брак с Валентиной Попелюх.
14.01-1.06.1966 — младший, а за несколько месяцев - старший научный сотрудник Центрального государственного исторического архива УССР. Был вынужден уволиться по "собственному желанию - за бессовестным, как кажется, требованием тов. Зубкова из Института литературы" (С автобиографии В.Стуса от 23.07.1966 г.).
С 17.09.1966 — до ареста — старший инженер отдела технической информации проэктно-конструкторского бюро Министерства промышленности строительных материаллов г. Киева.
12.01.1972 — первый арест.
7.09.1972 — вынесен приговор за которым Василий Стус получил 5 лет строгого режима и 3 года ссылки.
1972-01.1977 — Мордовские политлагеря.
11.1975-02.1976 — Ленинградская больница для заключенных им. Гаазы, где поэт пережил клиническую смерть во время операции по резекции желудка.
С 5.03.1977 — ссылка в поселке им. Матросова Тенькинского района Магаданской области, где по требованию администрации и местного КГБ вынужден был работать машинистом скрепера на руднике объединения “Севервостокзолото“.
1978 — Стус стал членом Британского PEN-клуба.
Август 1979 — возвращение в Киев.
Начало октября 1979 — вступление в Украинскую хельсинскую группу.
7.10.1979 — за Стусом установлен административный надзор.
22.10.1979-11.01.1980 — работа формовщиком 2 разряда в литейном цеху на заводе им. Парижской коммуны в г. Киеве.
С 1.02.1980 - до ареста — работа в цеху №5 украинского промышленного объединения “Укрвзуттєпром“ обувной фабрики “Спорт“ намажчиком на конвеере.
14.05.1980 — второй арест.
Конец сентября 1980 — быстрый суд и приговор: 10 лет особого режима и 5 лет ссылки.
Декабрь 1980 — прибытие в лагерь особого режима ВС-389/36 пос. Кучино Чусовского района Пермской области.
Весна 1981 — последнее свидание с родными (сутки).
1982-1983 — год камеры-одиночки за передачу за границу и публикацию там заметок "Из лагерной тетради"..
В ночь с 3 на 4.09.1985 — смерть в карцере лагеря ВС-389/36.
17-19.11.1989 — перезахоронение на Байковое кладбище Киева праха Василия Стуса и его соратников - Юрия Литвина и Олексы Тихого.
1.
Собираясь воевать со страной, говорил Мериме, прочти ее поэтов. Слишком многие пренебрегали этим правилом, а ведь поэт в идеале и есть голос нации, больше он низачем не нужен – не для сладкозвучия же, в самом деле. Стуса у нас читали мало, знают его главным образом как националиста (термин спорный) и диссидента, что звучит уже более благородно. Некоторые помнят, что он герой Украины, умерший в самый канун благотворных политических перемен вследствие голодовки, чуть раньше, чем наш Анатолий Марченко, чья биография со стусовской очень схожа, и даже внешне есть между ними некоторое сходство. А между тем Стус в первую очередь поэт, которого в русских переводах – немногочисленных и несовершенных – оценить трудно. Лучше всего слушать его с голоса или читать вслух: в августе прошлого года я был на спектакле маленькой, но знаменитой киевской театральной студии по его стихам: девушка в длинном белом платье в сопровождении двух то ли демонов, то ли конвоиров ходила по сцене и под минимальное музыкальное сопровождение – пощипывание контрабаса, перкуссия, – просто читала Стуса. Непонятно – и не надо было понимать, – что она символизировала: то ли музу, то ли душу, то ли Украину. И читала она без всяких завываний, а так, как читали в семидесятых, когда Стус все это писал: тогда пафоса стеснялись, вообще больше стыдились, чем гордились. Поэзия была тогда разговором с единомышленниками, а не манифестацией своего я. И это был самый настоящий голос лирики Стуса – два часа насущных слов человека, у которого за сорок семь лет жизни не было времени на пустословие, потому что он то мучительно выживал, то сидел, то умирал. Это тоже работа.
Отак живу: як мавпа серед мавп.
Чолом прогрішним із тавром зажури все б’юся об тверді камінні мури,
як їхній раб, як раб, як ниций раб.
Повз мене ходять мавпи чередою,
у них хода поважна, нешвидка.
Сказитись легше, аніж буть собою, бо ж ні зубила, ані молотка.
О Боже праведний, важка докука — сліпорожденним розумом збагнуть: ти в цьому світі — лиш кавалок муки, отерплий і розріджений, мов ртуть.
У Стуса, кстати, стихи главным образом скорбные. Никакого медного бряцания, жестяного дребезжания. Как и Шевченко, он больше скорбел о бессилии, нежели обвинял; больше ужасался и сострадал, нежели звал бороться, противостоять, побеждать... Человек, по Стусу, именно слепорожденный; труд его жизни – прозреть. В точности как Даниэль написал когда- то Марченко перед его выходом на свободу: «А в общем, неплох забавный удел: ты здесь и оглох, ты здесь и прозрел». Человек, по Стусу, не звание, а долг: «Человек – это обязанность, а не титул (родился – и уже человек). Человек творится, самозарождается. Собственно, кто ты пока? Кусок глины сырой, пластичной. Бери этот кусок и мни – до тех пор, пока из него не получится что-то твердое, очерченное, перемятое. Представь, что Бог, творящий людей, это ты сам. Ты есть Бог. Мни свою глину в руках, пока не почувствуешь под мозолями кремень». Это из его писем к сыну – отличная книга, учебник вдумчивой и уважительной педагогики. И сын его вырос отличным филологом, гражданином, просветителем, продолжающим дело отца.
Стус свою работу сделал – он прошел путь от советского инакомыслящего, все понимающего интеллигента, каких много, к воину. Это и есть идеальный путь поэта, потому что вечно останавливаться на середине этого пути под предлогом аюстрактного гуманизма – красивая, конечно, позиция, но обреченная. Стус, как Шевченко, был интеллигентом в первом поколении и прожил 47 лет. Он погиб из-за героического и обреченного противостояния, но спустя несколько десятилетий его смерть стала оружием. Он вступил в бой без всякой надежды – но фундамент будущей Европы создали такие, как он.
2.
Василий Стус родился 6 января 1938 года в селе Рахновка Винницкой области в крестьянской семье, разоренной коллективизацией. В 1954 году закончил школу, в старших классах прочитал литературу украинского «расстрелянного Возрождения» – так литературовед Юрий Лавриненко назвал антологию украинской прозы и поэзии тридцатых. Украина переживала тогда – в отличие от России – невиданный расцвет словесности, в ней действовали литературные объединения и группы «Плуг», «Молодняк», «Гарт», преобразованный впоследствии в «Вольную академию пролетарской литературы». Это прозаики и поэты, футуристы и экспрессионисты – Микола Хвылевой, застрелившийся после многолетней травли, Юлиан Шпол, расстрелянный в 1937, Олекса Влызько, расстрелянный в 1934 сразу после убийства Кирова, актер и режиссер Лесь Курбас, расстрелянный в 1937 в Сандармохе, Микола Кулиш, расстрелянный там же в 1937, романист Велариан Подмогильный, расстрелянный в 1937 великий прозаик, которому не дали закончить два романа – и кто знает, на какие рубежи вывели бы они украинскую интеллектуальную прозу?
Некоторые выжили, некоторые даже вписались в советскую литературу. Но вписаться было им трудно – у них ведь была установка на Европу, а сталинский СССР тяготел к Азии. Теперь уже ясно, что подлинное возрождение послереволюционной славянской культуры шло с Юга – из русскоязычной Одессы, откуда приехали Ильф и Петров, Багрицкий, Катаев, Олеша, Бабель, и из Киева, где работали укроязычные авторы кружка Хвылевого. Хвылевой в предсмертном письме искренне недоумевал – за что их давят и травят? Ведь они были искренними коммунистами! Настаивали только на собственном пути, не желая русификации. И какие чудеса владения мовой демонстрировали они! Трижды в двадцатом веке, в двадцатые-тридцатые, шестидесятые и девяностые, национальные литературы – и украинская в первую очередь – достигали исключительных успехов, и всякий раз следовали обвинения в сепаратизме и русофобии, хотя называлась эта русофобия всякий раз иначе. Стус был представителем второй, шестидесятнической волны; как все шестидесятники, начинал он с иллюзий насчет сотрудничества с режимом, насчет косметических перемен – но очень быстро понял, что на этом компромиссном пути ничего не добудешь.
До самой середины шестидесятых у него была нормальная советская биография: филологический факультет пединститута в Донецке (тогда Сталино), литературная студия, в которой он занимался, год преподавания в средней школе (украинский и литература; дети его уважали, но вкусак к рутинной школьной работе он не имел). Потом он служил в армии на Южном Урале, потом поступил в аспирантуру Киевского института литературы имени Шевченко.
Знаменем украинского искусства стала тогда картина Параджанова «Тени забытых предков» – про которую Вилен Новак, классик Одесской киностудии, справедливо заметил, что из нее одной собственно украинский мифологический кинематограф и состоит. На премьере этого фильма 4 сентября 1965 года в кинотеатре «Украина» прозаик, диссидент и будущий министр культуры Иван Дзюба вместе с литературным критиком Вячеславом Черноволом и аспирантом Стусом выступили против арестов украинских деятелей культуры, обвиненных в национализме (в частности – диссидента Ивана Светличного, блестящего переводчика с французского). За это Черновола выгнали из газеты «Молодая гвардия», Дзюбу – из издательства «Молодь», а Стуса – из аспирантуры. Выступление было горячо поддержано зрителями, некоторые по призыву Черновола в знак протеста встали, и что самое обидное, режиссер Параджанов тоже не счел это срывом премьеры, а напротив, согласился с речью Дзюбы, заметившим, что повторяется тридцать седьмой! Подтверждения этих слов они дождались довольно скоро: Стус не мог нигде работать по специальности, успел побыть кочегаром, инженером технической информации, сезонным рабочим (надо было кормить семью, в браке с Валентиной Попелюх у него родился сын Дмитрий), – и в конце концов вместе с другими «националистами» был арестован 12 января 1972 года. Печататься ему все это время не давали: книга стихов «Круговерть» была отклонена, книга стихов «Зiмни дерева» вышла в Бельгии только в 1980 году, напечатал он лишь несколько переводов из Лорки под псевдонимом Василь Петрик и несколько шедевров Гете, переложенных им на украинский с изумительным лаконизмом:
Хто знав журбу, збагне, Як я страждаю.
На самоті мене Турбота крає.
Броджу я день за днем Зеленим гаєм.
Той, хто любив мене, В світах блукає.
Душа моя вогнем Горить з одчаю.
Хто знав журбу, збагне, Як я страждаю.
3.
Тут надо сказать о судьбах многих украинских диссидентов – судьбах исключительно трагических; в России о них знают сравнительно мало, для нас они заслонены героическими одиссеями Синявского и Даниэля, Сахарова и Галанскова, Горбаневской и Войновича, – но в Украине, стране со времен Гоголя сказочной и мистической, бушевали какие-то особенные страсти. Судьбы большинства инакомыслящих были таинственны, что-то в них есть поистине роковое (впрочем, и у нас непонятно, кто убил поэта и переводчика Константина Богатырева); непосредственным поводом к аресту Стуса было его выступление на похоронах Аллы Горской, где он прямо обвинил КГБ в ее убийстве. А на чей еще почерк это похоже? История там – совершенно для блокбастера, притом мрачного: Алла Горская, чьим родным языкоми был русский, а городом детства – Лениград, родилась в Ялте в 1929 году – советская прицесса, дочь директора Ялтинской киностудии. Его перевели в Москву, потом в Ленинград, где он был директором «Ленфильма», а с 1943 года стал директором Киевской студии, названной впоследствии в честь Довженко. Довженко тоже всю жизнь страдал от обвинений в национализме, хотя более правоверного коммуниста было поискать, – Горский был его близким другом. Потом его перебросили на Одесскую киностудию, где именно при нем были созданы главные шедевры оттепели.
Его дочь Алла окончила художественную школу с золотой медалью, поступила в Киевский художественный институт, там познакомилась с художником-монументалистом Виктором Зарецким, который поначалу оказывал на нее огромное творческое влияние, и вышла за него замуж, – а вскоре стала одной из самых активных и упрямых шестидесятниц. У шестидесятников было два пути – либо в официоз (и там их таланты постепенно угасали), либо в диссидентство, и там их, как правило, сажали или высылали. Горская была из тех, кому, по словам ее мужа, «всего было мало»: было в ней что-то общее с другой красавицей- валькирией, Ларисой Шепитько, которую тоже ничто не могло остановить. Любовь с мужем была дикая – ссорились, мирились, дрались. Начался роман с уже упоминавшимся Иваном Светличным, он был ей ближе по темпераменту, – тоже дикая была любовь, веселая и бесстыдная, чего стоит их двойной шаржированный портрет ее работы, приглашение на общий (с разницей в два дня) день рождения. А потом Горская поехала в Васильков, под Киевом, к тестю – он обещал ей отдать ножную швейную машинку, она и вышиванием увлеклась (вообще интересовалась украинскими промыслами, фольклором, выучила язык под руководством друзей-диссидентов). Это было 28 ноября 1970 года. Не вернулась. 30 ноября ее нашли в подвале дома тестя убитой – причиной смерти был удар по голове, топором, видимо. А вскоре нашли и тестя – на железнодорожной колее, с отрезанной голвой. Ужас, готика, вечер накануне Ивана Купала или что-то в этом духе. Сплели в результате версию о том, что тесть, у которого были с Горской «натянутые отношения», вспылил, ударил ее топором, а потом покончил с собой. Но тесть был после инсульта, где ему было сладить с сорокалетней женщиной, чья физическая мощь была предметом вечных шуток в их компании! И потом – как он дошел с палкой далеко от дома, на железнодорожную насыпь? Вообще толкать под поезд этим ребятам всегда нравилось: я, скажем, небольшой поклонник художника Константина Васильева, откровенного нацика по эстетике, да и по весьма эклектичным убеждениям, – но и у него были проблемы с властями, и под поезд он попал при совершенно неясных обстоятельствах (и поэта Дмитрия Кедрина сбросили с электрички, увозившей его в совершенно непонятном направлении, далеко от Мытищ, где был его дом). Похороны Горской на Берковецком кладбище превратились в митинг, и почти всех, кто говорил над гробом, арестовали. Все знали, как ее выгоняли из Союза художников, как запрещали выставки, как вызывали для бесед. Но одни после эти х бесед затихали, а другие упорствовали.
Это все важные штрихи к тому, чтобы представлять украинскую диссидентскую среду – диссида и в Москве жила бурно, с дикими страстями, схождениями-расхождениями, тройственными союзами, круг-то тесен, и как-то всех ярчайших людей вытесняет именно в эти мастерские, клубы, кружки, то эзотерические, то религиозные, и острота чувств обеспечивается постоянным чувством опасности, и тут же садомазохистские отношения с государством, – но в Украине это было по-гоголевски отчаянно, таинственно, романтично! В Киеве одной из точек притяжения была квартира Виктора Некрасова, первого борца за увековечение памяти жертв Бабьего Яра; в Киеве, как во всех республиках, больше воли давали авангардистам – но жесточе гнобят инакомыслящих, не зря же записал Визбор, что когда в Москве стригут ногти, в Киеве рубят пальцы. (Стус потерял одну фалангу во время армейской службы, так что в его случае это просто буквально). Среда была удивительно интересная – и гораздо менее гнилая, чем в Москве. Что касается Стуса, он как раз не из золотой молодежи, которую часто заносило в кружки инакомыслящих: он всей своей судьбой доказывал, что настоящие борцы получаются не из интеллигентов, а из пролетариев. Он именно вырабатывал себя, лепил, как глину, – и соблазна сотрудничать с режимом для него никогда не было. Он отсидел пять лет в Мордовии, потом два года отбыл в ссылке в Матросове в Магаданской области – там работал на золотых приисках, в условиях тяжелейших, среди людей иногда кремневых, а иногда совершенно озверевших. Украинцы особенно тяжело переносят русские ссылки – их душит бессолнечный, сырой русский климат; им, привыкшим к синему небу и золотому полю, невыносим монохромный пейзаж вечной зимы и разлитый во всем хронический неуют. Мы называем это всемирностью, но честней назвать бесприютностью.
В Киев он вернулся только в 1979 году и немедленно присоединился к Хельсинкской группе. Год спустя ему как рецидивисту дали десять лет и пять ссылки, причем адвокатом от государства был ему назначен Виктор Медведчук, ныне известно чей кум. Медведчук по сию пору утверждает, что спасти Стуса было невозможно, – и потому, сразу признав его вину (чего никогда не делал сам Стус), он упирал на его богатую трудовую биографию. Стус от этого защитника отказывался, но его ходатайство не удовлетворили. Ну, понятно же примерно, какая организация могла курировать адвоката, назначенного политзэку, которого обвиняли именно в антисоветской агитации и пропаганле? (Обвинения в национализме вообще не было; Стус вполне достаточно наговорил и написал, чтобы считаться матерым антисоветчиком, и напрямую утверждал, что «быть советским гражданином – значит быть рабом»).
На этот раз ему создали поистине адские условия: с 1981 года не давали свиданий, все написанное уничтожали (у него изъяли рукопись, где было несколько сотен стихотворений, – в одних публикациях называется цифра 300, в других 500; книгу тюремной лирики Стус называл «Птах души»). Одну тетрадь со стихами он сумел передать на волю – время было андроповское, его швырнули в одиночку. Летом восемьесят пятого он попал в карцер за то, что, читая книгу в камере, облокотился на нары. Он объявил бессрочную сухую голодовку. Тогда его выпустили, но осенью бросили в карцер снова, и там он в ночь на 4 сентября 1985 года умер от переохлаждения (по другой версии – в результате избипения). Официальной причиной была «остановка сердца», сыну даже в перестроечные времена дела не показали. В 2005 году Василю Стусу посмертно присвоили звание Героя Украины.
4.
Чем, собственно, Стус так выводил из себя советскую опричнину? Начнем с того, что национализм его по нынешним меркам был сугубо культурным, и настаивал он – как и представители «расстрелянного возрождения» – на развитии языка, на его изучении, на издании украинской литературы... Я сам не поклонник национализма, но для Стуса главным врагом была отнюдь не Россия, и даже не имперская идеология, а тотальная ложь и непрерывное насилие, которое существовало в этой империи до советской власти и выстрелило до непревзойденных высот после торжества ленинизма. Стус никогда не был сторонником национальной исключительности, но всегда сторонником свободы и борцом за право. В стихах его политическая составляющая попросту отсутствует – разве что в «Мумии» упоминается 1968 год (и мумия – не Ленин, а скорей именно чучело засохшей, закостеневшей державности). Он не сатирик, не пропагандист, в строгом смысле не политик вообще: политика – не что иное, как сгущенное, предельное выражение народной морали. Читаешь Стуса – и не понимаешь, чем он их так ожесточал:
Просвітле небо аж кипить, просвітле — аж кипить. Блажен, хто не навчився жить, блажен, хто зна — любить. Спасибі, що росте трава
і що душа жива,
і що біліє голова,
і кільчиться трава.
І золота твоя габа — на руті, йа піску,
і на руках, і на губах, і на моїм віку.
Он их выводил из себя не тем, что в этих стихах содержится (спецслужбы в стихах не разбираются совершенно), а тем, что продолжал их писать на своем языке; тем, что они его ломали, а он не ломался. Что до пристрастия к украинскому языку и национальной культуре, скажем прямо – они были для него опорой в борьбе с тем, что Искандер называл «советской подлятиной».
Сто років як сконала Січ.
Сибір. І соловецькі келії.
І глупа облягає ніч
пекельний край і крик пекельний. Сто років мучених надій,
і сподівань, і вір, і крові синів, що за любов тавровані, сто серць, як сто палахкотінь.
Та виростають з личаків, із шаровар, з курної хати раби зростають до синів своєї України-матері.
Тут есть своя засада, поскольку отсюда один шаг до архаики, до культа крови и почвы, – но Стус этого шага никогда не делал, его истинной родиной была национальная культура. Но советская власть ненавидела культуру едва ли не больше, чем любой сепаратизм, – и в результате на собственном горьком опыте открыла изумительный закон: тот, кто борется с
национализмом культурным, получает национализм бескультурный. Тот, кто расстреливает национальное возрождение, получает национализм без возрождения. И нам еще очень повезло, что большинство сегодняшних украинских националистов – в отличие от русских нациков, люди культурные: режиссеры и писатели вроде Сенцова, актеры вроде Зеленского. Среди русских националистов, чья ненависть к культуре носит характер почти патологический, а программа действий сводится к загноблению инородцев, талантливый писатель – большая редкость, и по мере прогрессирования его национализма он становится подобен Валентину Распутину, неуклонно деградировавшему литературно. Напротив, среди украинских националистовт число талантливых людей растет, поскольку их национализм отождествлен со свободой, прежде всего творческой, тогда как для русского самосознания характерен культ державности, силы, подчинения. Проблема именно в нашей имперской роли, в опыте национального угнетения (своего и чужого), и не зря эпиграфом к своему «Костомарову в Самаре» Стус взял строчки Василия Мысика, большого украинского лирика, тоже сталинского узника, потом солдата, потом военнопленного, чудом бежавшего: «Але що ж робити живій душі у цій державі смерті?».
Теперь-то ясно, что Россия – сама объект собственной колонизации; в борьбе с собственным тоталитаризмом ей попросту не на что опереться, и приходится национальным гениям писать либо «Клеветникам России», либо «На независимость Украины». Видимо, даже гениев особо злит то, что Украина – своего рола славянская альтернатива, та же душевная широта, тот же полет воображения, тот же простор – но без вечной мерзлоты и культа несвободы. Они могут себе позволить эту свободу, а мы нет, нам надо всех угнетать, начиная с себя, иначе пространство расползется. Сегодня Россия с такой ясностью, наглядностью и недвусмысленностью показала, чем это кончается, – уж подлинно дальше некуда, нельзя было больше скомпрометировать имперскую идею; но можно ли терпеть страну, в которой выковываются такие люди, как Стус?
На Лисiй горi догоряє багаття нiчне,
I листя осiнне на Лисiй горi догоряє,
а я вже забув, де та Лиса гора, i не знаю,
чи Лиса гора впiзнала б мене.
Середина жовтня, пора надвечiр’їв твоїх,
твоїх недовiр i невiр i осiннього вiтру.
I вже половина життя забуваеться. Грiх
уже забувається. Горе i радiсть нехитра.
Середина жовтня — твоїх тонкогорлих розлук,
I я вже не знаю, не знаю, не знаю, не знаю,
чи я вже помер, чи живу, чи живцем помираю,
бо вже вiдбринiло, вiдквiтло, вiдгасло, вiдграло навкруг. Та досi ще пахнуть тужливi долонi тобi,
I губи гiркi аж солонi i досi ще пахнуть,
I Лиса гора пролiта — схарапудженим птахом,
I глухо, як кров ув аортах, надсадно гудуть голуби.
Да, вот это именно то – половина жизни забывается. Потому что она ушла не на то, потому что вечно были тысячи обстоятельств, мешавших делать свое деоло; потому что были отряды бездарей, которые сами ничего не могут делать и другим не дают. Потому что великими цлями и пышной демагогией вечно оправдывалась мерзость. Потому что ничтожества стоят на страже своего ничтожества, ибо только сумрак и позволяет им казаться кем-то.
5.
Я не стану утверждать, что Стус был великим поэтом, – в Украине великие поэты есть, вот, например, Лина Костенко, которой выпало на 93-м году жизни переживать осаду; думаю, ее роман в стихах «Маруся Чурай» останется непревзойденным славянским поэтическим эпосом, а лирика конца пятидесятых оставляет далеко позади почти все, что в это время писалось в СССР. Были в Украине другие поэты – русскоязычные и писавшие на мове, авангардные и традиционные, знатоки фольклора и западной классики, симпатизанты и ненавистники России, – все было и есть. И Сергей Жадан – вероятно, самый известный в мире сегодня поэт и прозаик Украины, – не уступает Стусу в гражданском мужестве и, возможно, превосходит его поэтическим талантом. Я даже думаю, грещшным делом, что сегодня Стус актуальнее для России, чем для Украины: она-то уже усвоила его уроки, движется дальше. А нам сегодня нужны именно те качества, именно те интонации, которые слышатся в его поэзии, такой человеческой и при этом такой несоветской. Нам нужно сегодня его угрюмое упорство, а больше всего – его готовность к сопротивлению без надежды. Угрюмый, несгибаемый, неразговорчивый Стус с его каменным лицом, с его вечной скорбью о несовершенстве человеческом вообще и собственном в частности, с его опорой на национальное не в этническом, а в экзистенциальном смысле; украинский брат Кушнера и Чухонцева, заплативший жизнью за нежелание участвовать в рабской литературной суете и рабских триумфальных шествиях. Когда нация сформирована – ей, наверное, нужны другие голоса; но когда она проходит через самый мучительный и даже стыдный этап своего формирования, ей нужны рыцари вроде Стуса. Люди, чьи слова оплачены жизнью, сколь бы банально это не звучало. Люди, чей характер совпадает с национальным. А в основе этого национального характера – вовсе не беззаботность, не веселье, не лень, а вот это тяжелое понимание ответственности, это суровое знание, что бесплатной свободы не бывает. Он -- хорошая альтернатива московскому славянству, и теперь в истории славянства наступил киевский период – время, которое уже не остановить, нравится нам это или нет.
Потому я и цитирую Стуса в оригинале: время понимать украинский. Время повторять вот такие его слова:
Чого ти ждеш? Скажи — чого ти ждеш? Кого ти виглядаєш з-перед світу?
Кого ти сподіваєшся зустріти,
а най і стрінеш — віри не доймеш? Тамтого світу закуток глухий,
а в ньому жінка, здумана зігзиця, шепоче спрагло: боже, най святиться, о най святиться край проклятий мій.
Супруга - Попелюх Валентина
Сын - Стус Дмитрий Васильевич